Приведен в исполнение... [Повести] - Гелий Рябов

— Надо идти. — Фаломеев протянул руку Тоне, потом помог выбраться Зиновьеву. «Немцев не видать, — констатировал он, — но это не значит, что их нет, — взглянул на Зиновьева: — иди поищи летчика и конвой, а вы, Тоня…» «Не пойду! — крикнул Зиновьев. — И вы, Тоня, не ходите, ишь, придумал, мы — под пули, а он отсиживаться? Не выйдет, гражданин хороший!» — «Я схожу, — Тоня покосилась на Зиновьева, — чего спорить…» Она пошла через поле, обходя мертвых. «Поищи еду и воду!» — крикнул ей вслед Фаломеев, она отозвалась удивленно: «Да где же здесь…» Он перебил, яростно махнув рукой: «У покойников смотри, неужели не понимаешь? — повернулся к Зиновьеву: — Сиди, а то потеряешься… — добавил равнодушным голосом: — Сыночек…» — И, не обернувшись, зашагал, шелестя травой, будто косил: вжик, вжик…

Тоня увидела его спину и в раздражении повела плечами. Как это взять у мертвого? Кто это станет есть и пить? Есть же какие-то нормы… — Она сделала несколько шагов и увидела труп, это был летчик гражданской авиации, совсем еще молодой, в новенькой синей форме, рядом чернела раскрытая сумка, из которой высыпались шоколадные конфеты и надорванная пачка печенья. Тоня долго смотрела на него, это был первый в ее жизни человек, убитый на войне. И вдруг в душе ее словно перевернулось что-то, она подумала, что могла оказаться на месте этого парня и точно так же лежать с раскинутыми руками и кто-нибудь подошел бы к ней и, нуждаясь в воде и пище, взял бы у нее то и другое, потому что живым надобно жить… Она наклонилась, подобрала сумку и увидела несколько толстых пачек, упакованных крест-накрест широкой бумажной лентой, — это были червонцы с портретом Ленина в овальной рамке, здесь было так много, ей никогда не приходилось видеть столько за всю свою жизнь. Она даже попробовала прикинуть, но сбилась и бросила, подумав, что деньги эти не нужны, ей во всяком случае. Подняла глаза и увидела Кузина в соседней воронке, шагах в двадцати, обрадовалась, подошла:

— Ну, как вы здесь? — Немец сидел; на откосе, руки у него были связаны. «Тяжеленько было волочь»; — мелькнула совсем ненужная мысль, напротив привалился Кузин с пистолетом в руке, лейтенант курил, нервно попыхивая папиросой.

— Как видите, — усмехнулся Кузин, — а где ваш жирняк?

Подбежал Фаломеев, спросил, задыхаясь:

— Ну, чего, Кузин, не убил немца? — Насмешливо улыбнулся: — Молодец.

— Не успел… — хмуро отозвался Кузин. — Что станем делать? — Он выбрался на край.

Фаломеев сказал:

— Да развяжи немца, куда он денется… — С летчика сняли ремень, и он вылез из воронки. Последним выкарабкался лейтенант, все сразу замолчали.

Поезд чернел сгоревшими вагонами, лежали убитые, издалека доносилась винтовочная и пулеметная стрельба, слышались глухие удары.

— Ну вот… — все так же хмуро продолжал Кузин, — это километрах в пяти, не больше, пойдем в ту сторону…

— Ты уверен, что бой в той стороне?

— А ты?

— Не знаю… Я на маневрах не бывал, может, это — эхо…

— Может, — кивнул лейтенант. — Только, по-моему, это стреляли с «юнкерсов». И моторы я слышал. И бомбы рвались.

Про Зиновьева забыли, он непривычно молча стоял на противоположном краю воронки.

— Стратеги… — вдруг с нескрываемой злостью произнес он, — маршалы… Где Красная Армия, где?

— Нету… Красной Армии. — Горькая складка пересекла щеку Фаломеева, он помрачнел, ткнул сжатым кулаком в сторону Зиновьева: — Ты! Совет подать хочешь — говори, а так — помалкивай… Кто еще?

— Врешь ты все! — взвизгнул Зиновьев. — Чего вы его слушаете, он всех нас продаст, помяните меня! — сел на корточки и закрыл лицо руками.

— Кто еще? — повторил Фаломеев, он вдруг сделался старшим, и это никто больше не оспаривал.

— Я думаю — в город? — вопросительно поднял брови лейтенант. — Герасимов, — запоздало представился он. — Я почему? Здесь много одежды… Переоденемся, немцы нас не тронут, а там видно будет. Я считаю — советские люди и под немцем советскими останутся… — Он смущенно замолчал, пафос сейчас был явно лишним.

— Немца — в расход, насчет переодевания — кто как хочет, и — на восток, — как заклинание проговорил Кузин: все само собой разумелось и обсуждению не подлежало.

Она не ответила, потому что вдруг увидела, как ковыляет по железнодорожному полотну мужчина в белой распущенной рубашке, а за ним две женщины в цветастых платьях.

— Господи… — она в растерянности посмотрела на своих попутчиков, — живые… Живые! — крикнула она изо всех сил. — Живые! — Она начала махать руками и звать этих случайно оставшихся людей, она чувствовала, что они сейчас дороже ей всего на свете. — Идите сюда, к нам! — звала она. — Идите, скорей!

Мужчина оглянулся и ускорил шаг, потом побежал. Женщины не отставали.

Тоня, еще не понимая, продолжала кричать, и, Фаломеев остановил ее:

— Не надо, они не придут.

— Почему?

— Испугались. — Фаломеев пожал плечами.

— В единстве — сила, — ухмыльнулся Зиновьев.

— Ну, ты… — ощерился Кузин. — Ты единство не трогай…

— Тоня, — Фаломеев потянул ее за рукав, — вы не сказали…

— Я — как все…

— Спросим немца… — Фаломеев подошел к нему вплотную: — Имя, фамилия, звание, часть, партийная принадлежность.

Кузин и Герасимов переглянулись — будто спрашивали: тешишься? Валяешь дурака? Ну-ну…

— Это сговор с врагом, — угрюмо сказал Зиновьев, на него никто не обратил внимания.

Немец покривил пухлые губы.

— Мне нравится ваш баварский выговор, на мой вкус это самый лучший диалект Германии, и я снизойду до разговора… Повторяю: в ближайшей воинской части германской армии, куда, по моим расчетам, мы можем дойти за какой-нибудь час, вам окажут гостеприимство, накормят и отпустят. Как честный человек должен предварить, что это касается всех вас, кроме… этого. — Он ткнул пальцем в Кузина.

— Без него я не согласен. — Фаломеев протянул руку: — Кузин, дай пистолет. — Сделал шаг назад, проверил — в патроннике ли патрон, поднял глаза: — В ваших документах домашний адрес имеется?

— Зачем? — немец понял.

— После войны я отошлю — ваши документы, — это. Фаломеев произнес по-немецки, уже не для летчика, для остальных: видел, что Тоня бубнит в ухо Кузину, переводит. — Идите вперед…

Немец сделал шаг и оглянулся: «Убьете?» — «Зачем, — расстреляю…» — «Не нужно». — «Вы же отказываетесь давать показания». — «Хорошо…» — Летчик шагнул к Фаломееву, тот остался на месте, только руку с пистолетом слегка прижал к груди: «Вы нам не нужны, поэтому ваша жизнь будет зависеть от ваших ответов», — покосился на Кузина, еще продолжая удивляться, почему тот так безропотно отдал пистолет, потом догадался: сколь ни сопротивлялся Кузин, он наверняка понимал необходимость допроса и знал, что сам его провести не сможет.

— Моя фомилия Риттер. Отто Риттер, обер-лейтенант четырнадцатого Полка Люфтваффе, — сказал летчик.

— Нацист?

— У него мои бумаги… — летчик бросил взгляд в сторону Кузина. — Проверьте, там нет членского билета НСДАП,[4] вы же знаете, для каждого национал-социалиста он обязателен…

— Кто ваши родители?

— Обыватели, торгуют бельем…

— Отец, конечно, штурмовик?

— Он участвовал в движении… На первых порах.

— Были в Гитлерюгенд?

— Был.

— Почему же не наци?

— Понимаете… — немец оглянулся, словно боялся, что его могут подслушать, — у брата отца… моя тетка… Она — еврейка, понимаете? У нас были неприятности, но у дяди хватило ума развестись. — Он заглянул Фаломееву в глаза: — Это было давно, все забыто, я надеюсь, что вы как порядочный человек не сообщите об этом при допросе… Я имею в виду — когда вы попадете к нам в плен, вас же будут допрашивать. — В его тоне не было и намека на издевку, он говорил искренне.

Тоня понимала не все, но общий смысл разговора был ясен, она думала о том, что Кузин, пусть стихийно, но — прав, и немца нужно немедленно убить, не расстрелять, как сказал Фаломеев, а убить как бешеную собаку. Она закончила перевод, Кузин сжал губы:

— Давай пистолет.

Фаломеев вернул ТТ:

— Человек твоей профессии…

— Что ты знаешь о моей профессии! — взорвался Кузин. — Запомни: я просто Кузин!

— С пистолетом… — подмигнул Фаломеев. Он решил, что немцу нужно сказать про ответственность за уничтожение мирного поезда, о том, что он, Риттер, полностью разделяет эту ответственность с бандитами из Люфтваффе, которые убили гражданских людей, сказать о возмездии за все, но у немца было отрешенное лицо, и Фаломеев понял, что говорить ничего не нужно, потому что такие слова не должно произносить всуе. — Идем к лесу, — сказал он. — Зиновьев, Тоня, потом вы с немцем. Я замыкаю.

Двинулись — как он приказал.

То, что они издали приняли за лес, оказалось всего лишь рощей — кудрявой, пасторальной, для полноты картины не хватало овец и пастухов в панталонах. Деревья были тоненькие, друг от друга стояли далеко, сразу было видно, что выросли они не сами по себе, — видимо, прежний владелец этих земель хотел усладить себя охотой и приятным времяпрепровождением, да так и не успел. Кузин окинул прозрачные ряды сосредоточенным взглядом, хмыкнул и насмешливо посмотрел на Фаломеева. «Ну что, спрятались? — говорил его взгляд. — Куда прикажете теперь?»